«Апология» схоластика Беренгария¹

Образцы твоих сочинений, Бернар, во множестве и повсюду распространила молва. Неудивительно, что сочинения твои со славою вещаются с кафедр, так как известно, что какими бы они ни были, их одобряют наши самые видные современники². Люди дивятся в тебе, незнакомом с мирскими науками, столь великому изобилию красноречия, потому что твои сочинения покрыли уже всю поверхность земли. Им [этим людям] придется ответить от Бога, что «велики дела господа» и что «это есть изменение десницы всевышнего». Но нет оснований им удивляться так сильно. Скорее следовало бы дивиться тому, что тебя угнетает сухость высказываний, потому что, как слышали мы, ты с самых ранних лет своей юности любил сочинять театральные песенки и старательно обработанные мелодии. И мы, конечно, передаем не непроверенный слух. Свидетелем нашего утверждения является твоя кормилица-родина. Разве не запечатлелось глубоко в твоей памяти, что ты всегда стремился превзойти твоих братьев как в стихотворных состязаниях, так и в измышлении хитросплетенных острот? Тебе казалось тяжелой и горькой несправедливостью, когда отыскивался кто-либо, кто был способен ответить тебе с равной дерзостью. Я мог бы кое-какие из вздорных твоих пустячков включить в настоящий скромный мой труд, дабы присоединить к нему достоверное свидетельство, но боюсь запачкать страницу включением гнусных выдумок. Впрочем, всем известное не нуждается в свидетелях.

Этот способ вымыслов и болтовни ты теперь нередко применяешь по отношению к божественным произведениям, и неопытные люди принимают за высказанное всерьез и с глубоким значением то, что ты выбалтываешь ради красноречия и велеречия. Но разум не убеждает, что так и должно быть действительно. Ведь часто истина высказывается прямо и без прикрас, ложь же преподносится в вызывающей одобрение ласковой речи. Простота речи [в сравнении] с красноречием, как говорит Августин, подобна сельским и городским сосудам; ложь же [в сравнении] с истиной — дешевым и дорогостоящим кушаниям. И то, и другое может быть подано в тех и в других сосудах. Это сказано мной не затем, чтобы привлечь к тебе внимание или вызвать к тебе подозрение, но с целью подтвердить, что не во всяком красноречии заключается истина. Но об этом достаточно, перейдем скорей к следующему. Уже крылатая молва распространила благоухание твоей святости по свету, прославила твои заслуги, провозгласила громко чудеса. Мы превозносили счастье нашего века, украшенного блеском столь сверкающей звезды, и считали, что мир, уже обреченный на гибель, продолжает существовать только в силу твоих заслуг. Мы льстили себя надеждою, что во власти твоего языка заключено божественное милосердие, благорастворение воздухов, плодородие земли, благословение плодов. Твоя глава уже касалась облаков; и, согласно народной пословице, ветви твои превосходили тени гор. Ты долго так жил и долго так преобразовывал церковь целомудренными уставами³, что, по нашему убеждению, бесы рычали даже при виде кончика твоего пояса, и мы считали себя уже совсем блаженными благодаря столь великому покровителю.

Ныне, о горе! Стало явным, что было скрыто, и ты обнажил, наконец, жало спавшей змеи. Обойдя вниманием всех, ты сделал Петра Абеляра как бы мишенью для стрел, и ты изрыгнул на него яд твоей желчи, дабы устранить его из сообщества живых и поместить среди мертвых. Собрав отовсюду епископов, ты провозгласил его еретиком на Сансском соборе, и ты отсек его, словно выкидыш из утробы матери церкви. Появившись, как убийца из темного угла, ты похитил у него, идущего дорогой Христа, нешвенную тунику. Ты обращался с речью к народу, чтобы тот возносил за него молитвы к богу; в душе же ты замыслил изгнать его из христианского мира. Что было делать народу? О чем молиться, когда он не знал, за кого ему следует молиться? Ты, божий человек, творивший чудеса и восседавший у ног Иисуса вместе с Марией, ты, сохранивший все эти слова в сердце твоем, ты должен был бы воскурить чистейший фимиам твоей молитвы перед лицом высших заступников для того, чтобы обвиняемый тобой Петр образумился и сделался бы таким, чтобы его не могло запятнать никакое подозрение. Но, по-видимому, ты предпочитал иметь его таковым, каким тебе было удобнее его порицать.

Наконец, после пиршества⁴ была принесена книга Петра, и кому-то было поручено громко огласить некоторые сочинения Петра. И вот, воодушевленный ненавистью к Петру и возбужденный виноградной лозой, не той, которая изрекла: «Я есмь лоза истинная», но той, которая повергла обнаженного патриарха на землю⁵, чтец стал выкрикивать громче, чем этого от него требовали. Через некоторое время ты мог бы заметить, как прелаты вскочили, затопали ногами, смеялись, болтали, так что любой скорее мог бы подумать, что они служат Вакху, а не исполняют обеты Христу. При этом слышится звон бокалов, осушаются чаши, прославляются вина, орошаются глотки прелатов. Тогда можно было бы позабавиться и остротой Горация:

Никакого ты, Вар, дерева не сажай
Прежде священной лозы⁶.

Ибо то, о чем тот же поэт говорит в другом стихотворении:

Давайте пить, давайте в пляске вольной
Ногами топать...⁷,

там в точности происходило. Сколь полезнее было бы выслушать приятное суждение поэта Галла⁸, к тому же высказанное прекрасными стихами. Ведь он говорит:

Я одобряю вино, но только лишь как напиток;
Если ж вино не питье, ядом бывает вино.

Но питье дающего забвение сока уже усыпило сердца прелатов. И вот, говорит сатирик:

...Жрецы ж меж глотками вина вопрошают
А о чем бишь поэмы вещают?

Всякий раз, когда звучало нечто тонкое и божественное, непривычное ушам прелатов, сердца всех слушателей раздирались и они скрежетали зубами по адресу Петра. И имеющие зрение крота говорили про философа: «Неужели же мы давали возможность жить этому чудовищу?» И, покачивая головой, как иудеи, они произносили: «О горе! Вот тот, кто разрушил храм Божий». Так судят слепые о словах света, так осуждают трезвого пьяные, так против орудия Троицы рассуждают словоохотливые бокалы. Так против простоты вступают в спор вооруженные рогами софисты. Так обгладывают псы святого, а свиньи пожирают жемчуг. Так лишается остроты соль земли. Так заставляют замолкнуть свирель закона. Мудрец сказал всенародно: «Кто прикоснется к смоле, запачкается ею». Мы же можем выразить ту же мысль словами: «Кто коснется вина, запачкается им».

Распивала епископская трезвость чистейшую кровь виноградной лозы, чистоту коей вода не лишила девственности, потому что согласно Марциалу:

Грех великий вино святое Фалерна испортить.
Да и Вакх никогда в брак не вступает с водой⁹.

Наполнили примасы мира сего, философы глотки, бочки своим вином, жар которого так бросился им в мозги, что глаза всех погрузились в оцепенение сна. Между тем как чтец выкрикивал, слушатели храпели. Один опирается на локоть для того, чтобы облегчить сон глазам своим. Другой на мягкой подушке старается нагнать дрему на вежды свои. Третий спит, склонив голову к коленям. Поэтому, когда чтец отыскивал у Петра что-нибудь достаточно колючее, он кричал в глухие уши прелатов: «Осуждаете?» [«damnatis?»]. Тогда некоторые, едва пробужденные при последнем слове, говорили сонным голосом, с опущенною головой: «Осуждаем!» [«damnamus!»]. Остальные же, растревоженные голосом осуждающих, не разобрав первый слог, говорили: «...плывем» [«namus!»]¹⁰. Истинно плывете, но плавание ваше — буря, плавание ваше — утопание.

Так и спавшие стражи свидетельствовали: «В то время, как мы спали, пришли апостолы и унесли тело»¹¹. Тот, кто стоял на страже закона господня днем и ночью, ныне осуждается священнослужителями Вакха. Так больной лечит врача. Так утопающий осуждает стоящего на берегу. Так приговоренный к виселице, когда его уже ведут к ней, — обвиняет невинного.

Что делать тебе, душа моя? Куда обратиться? Не забыла ли ты предписания риторов и, охваченная печалью, подавленная рыданиями, в состоянии ли ты рассказать все по порядку? «Думаешь ли ты, что сын человеческий, пришед, найдет веру на земле». Лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда; Петр же не имеет, где преклонить главу свою¹². Так судят подсудимые, воссев на судейском месте, преследователи невинности на месте карающего. Так искажается все у таких судей и подобных истцов:

Этот хоть тучен, но хочет от сна утучниться.
Тот бормочет и с губ оттопыренных речи роняет.
Этот слишком болтлив, тот молчит, тот стоит, тот гуляет.
Любит плакать один, а другой сыплет шутки.
Так иль иначе, но мир для всех в равной мере безумье.

Что же могли сотворить таковые, что могли постановить подобные правоведы? Утешает чтение Евангелия. Оно говорит: «Первосвященники фарисеи собрали совет и сказали: „Что мы сделаем? Этот человек творит много чудес. Если отпустим его так, все уверуют в него". Один же из них, по имени аббат Бернар, так как он был первосвященником этого совета¹³, пророчествовал, сказав: „Полезно для нас, чтобы был удален один человек от народа и не погиб бы весь народ"». И с этого дня они решили осудить его, говоря по Соломону: «Устроим ковы праведнику, опровергнем благодать уст его...» «Отыщем корень слова против праведного». Задуманное вы совершили и обнажили языки ехидны против Абеляра. Низвергнутые, вы «извергли и поглотили вино, как тот, который пожирал бедного скрытно. Между тем Петр молился: «Господи, освободи душу мою от уст нечестивого и от языка лукавого». Иногда он повторял усердно псалмопевца: «Множество тельцов обступило меня, тучные быки окружили меня. Раскрыли на меня пасть свою». Поистине тучные, толстые выи которых источали на жирную грудь пот жидкого сала. И неудивительно. Ибо слуги веры смотрели на слезы без милосердия и без любви. Сидел же на соборе суеты, вопреки предписанию XXV псалма, некий, всем прекрасно известный епископ¹⁴, во имя авторитета коего проявилось согласие весьма многих. Отрыгивая вчерашний хмель, он изблевал в собрании следующие слова: «Братья, сопричастные христианской религии, примите меры против общей опасности. Да не поколеблется в вас вера, да не закроется бельмом чистое око голубицы. Ибо нет никакой пользы в обладании другими добродетелями там, где не будет веры, согласно словам апостола: „Если бы я говорил языком людей и ангелов, но не имел бы любви, не было бы для меня никакой пользы"». О привлекательность Минервы! О аттическое остроумие! О цицероновское красноречие! Конечно, такого хвоста не желает этот осел. Такому началу конец этот не соответствует¹⁵. Поэтому даже те, которые ему [епископу] сочувствовали, нахмурив лоб, покрылись краскою стыда. Угодно мне, и с полным основанием, приобщить эту тень великого имени к стаду тех, о которых написано: «Они зачали ветер и соткали паутину». Названный же выше епископ добавил к ранее высказанному следующие слова: «Петр всегда потрясает церковь, всегда измышляет новшества». О времена! О нравы!¹⁶. Так судит о солнце слепой, так живописует на слоновой кости увечный. Так осел оценивает город. Так судят «духовные» епископы, так рассматривают они дело, так обсуждают доводы разума. Так сражаются против него сыны одной с ним матери. Так жирные свиньи хрюкают на безмолвного.

Застигнутый врасплох столькими и столь великими притеснениями, Абеляр прибегнул, как к последнему убежищу, к расследованию в Риме. Он говорит: «Я сын римской церкви. Я не хочу¹⁷, чтобы дело мое было подвергнуто суду как дело нечестивца. Требую суда Кесарева». Аббат же Бернар, на авторитет коего полагалось большинство епископов, вместо того чтобы сказать подобно наместнику, который держал Павла в оковах: «Требуешь суда Кесарева, к Кесарю отправишься», сказал: «Ты требуешь суда Кесарева, но к Кесарю не отправишься».

Ведь он довел до сведения апостольского престола, чтo было содеяно, и тотчас же от римского престола в галликанскую церковь полетели послания, осуждавшие Петра. Таким образом осуждаются эти уста, сокровищница разума, труба веры, приют троицы... Осуждается, о горе! отсутствующий, невыслушанный, неизобличенный¹⁸; что сказать мне или о чем промолчать, Бернар?

Нет нужды в войне, мы просим прощенья и мира;
Вот под оковы твои свои подставляем мы руки:
Все права отпадут, опровергнется святость законов,
Если так хочешь и если велишь, утвердив, что так надо
Действовать, ты, обладатель и силы, и власти, и слова.

Чей проступок, Иисусе благой, имел когда-либо столь слепых судей, что они не выслушали бы ни той, ни другой стороны и не склонились бы на сторону того, в чью сторону преимущественно обращено право? Эти же, смежив веки, слегка касаются дела, и как бы зрячие, познавшие его, выпускают внезапно ядовитую стрелу из натянутого лука несправедливости. Какое бы внутреннее бешенство ненависти, какой бы беспощадный вихрь безумия ни обратились на Петра, какой бы огонь ни раздуло несправедливое рвение, трезвая острота апостольского суждения, никогда не должна была бы пребывать спящей. Но легко отклоняется от справедливости тот, кто в судебном деле страшится более человека, чем Бога¹⁹. И истинным оказывается то, что вещают уста пророка: «Вся голова в язвах, от подошвы ноги до темени нет у него здорового места».

Но защитники аббата говорят, что он хотел исправить Петра. Блаженный муж, если ты предполагал возвратить Петра к чистому состоянию веры, почему ты заклеймил его печатью вечного проклятия перед лицом народа? И опять, каким образом ты думал исправить его, если ты отнимал у Петра любовь народа? Из всего этого в общем следует, что ты воспылал к Петру не любовью исправления, но жаждой личного мщения. Прекрасно сказано пророком: «Да обличит меня праведный в милосердии», ибо там, где отсутствует милосердие, там налицо не исправление со стороны праведного, а дикое варварство тирана.

Свидетельствует также о злобе души его [Бернара] письмо, направленное к папе Иннокентию, в котором он так негодует и говорит: «Не должен обрести прибежища у престола Петра тот, кто нападает на веру Петра»²⁰. Пощади, пощади, прославленный вояка! Не подобает монаху сражаться подобным образом. Верь Соломону, который, говорит: «Не будь слишком строг, дабы не погубить себя».

Не нападает на веру Петра тот, кто утверждает веру Петра. Следовательно, он [Петр Абеляр] должен найти прибежище у престола Петра. Позволь, прошу, Петру быть вместе с тобой христианином. И ежели ты захочешь, он будет католиком вместе с тобою. И ежели ты даже не захочешь, он все-таки будет им. Ибо Бог существует для всех, а не для одного.

Но если в сердце засела мысль, продолжим вместе рассматривать, каким образом [магистр] Петр нападает на веру [апостола] Петра. Ведь пишет Петр рабе божьей Элоизе, отлично наставленной в священном писании, весьма дружеское письмо, которое, между прочим, благоухает следующими словами: «Сестра моя Элоиза, некогда любимая мною в миру, ныне же во Христе возлюбленнейшая! Логика сделала меня ненавистным миру, ибо извращающие все и вся люди, мудрость коих заключается в причинении зла, говорят, что я превосхожу всех в области логики, но что в толковании Павла я сильно хромаю. И хотя они восхваляют остроту моего ума, они лишают меня чистоты христианской веры. Мне кажется, что они судят так скорее соответственно своему мнению, нежели опыту...»²¹.

Я счел нужным привести эти слова из письма Петра дословно, чтобы было ясно, каким образом [магистр] Петр нападает на веру [апостола] Петра.

Теперь, строгий судья, лично сам взвесь, с непредвзятым мнением веру Петра. Ты сказал: «Не должен обрести прибежища у престола Петра, тот, кто нападает на веру Петра». Сказанное само по себе является превосходным и, в общем, истинным мнением. Но так как ты сказал это о Петре, я уличаю тебя, что ты мыслишь противно истине. Ведь Петр не нападает на веру, по стезе которой он шествовал в своей жизни, и он не чужд заветам Христа, именем коего он так смиренно себя обозначил. Итак, он должен был бы найти прибежище у престола Петра, если бы соблазны твоего красноречия не закрыли милосердного лона римской церкви. Но тем, что ты преграждаешь Петру доступ к милосердию, ты ясно обнаруживаешь ярость зачатого тобою безумия.

Ты, может быть, скажешь здесь: «Ты возводишь на меня слишком большие обвинения в несправедливости. Ревность о доме божьем снедает меня, потому что проказа безумного учения пятнает тело церкви. Я думал, что ему следовало противостоять немедленно, в самом зародыше испорченности, чтобы сила яда не распространилась широко. Разве не осторожно и не предусмотрительно я сделал, собрав в одном рукописном перечне эти отвратительные и святотатственные догмы для того, чтобы желающим кратко коснуться сути дела не было бы обременительно блуждать по обширным дебрям писаний Абеляра». На это я скажу: «Хвалю тебя за это, отец, но вот за что не хвалю. Мы видели твой донос, в котором мы читаем не положения из учения Петра, но главы непозволительных измышлений, а именно, что Отец — это всемогущество, Сын — некоторое могущество, Дух же Святой — никакое не могущество, и хотя Дух Святой одной и той же субстанции с Сыном, однако он не от той же самой субстанции; что человек мог бы священнодействовать без новой благодати; что Бог не мог бы сделать более, чем он желает, или лучше, чем он делает, или иначе, чем он делает; что душа Христа не спускалась в преисподнюю». Вот это и еще другое содержится в твоем доносе, из чего кое-что я признаю, Петр и говорил, и писал. Но кое-чего он не произносил и не писал. А что он сказал, и чего не сказал и сколь католическим разумом он понимал то, что сказал, покажет ясно и четко путем христианского обсуждения второе наше произведение, посвященное осуждаемому трактату. Ведь все, что требует оправдания и опровержения такого рода, то заслуженно должно быть сохранено в особом произведении.

Теперь же необходимо тщательно исследовать, почему ты, святой муж, прославленнейший в устах молвы и предавший вечному молчанию кое-что из своих собственных сочинений²², воздвиг на Петра Абеляра обвинение в ереси. Ведь законным является глас народа, провозглашенный издревле как бы законом природы, что никто не имеет права уличать другого в преступлении, сходном с собственным. Так как ты это сделал, ты поступил неразумно и бесстыдно. Петр впал в ошибку, пусть будет так. Но почему ошибался ты? Ты-то ошибался умышленно или неумышленно? Если ты заблуждался умышленно, ты оказываешься врагом веры. Если ты заблуждался неумышленно, каким образом ты являешься защитником церкви, ты, который не в состоянии увидеть ошибку? Поистине ты ошибался, когда утверждал, что души имеют небесное происхождение. А как ты утверждаешь это в своем сочинении (поскольку это легко и полезно познать), я раскрою для проницательного читателя, начиная с самого первого положения.

Имеется книга, которую евреи называют «Шир гаширим», латиняне же — «Песнь песней»²³. Текст ее раскрывает для внимательных душ тайну некоего божественного понимания. К этой книге Бернар прилагает руку как толкователь, чтобы извлечь плод возвышенного смысла из шероховатых сочетаний в тексте, пользуясь достаточно умеренным и сдержанным способом высказывания. Но нам хочется слегка расследовать, почему Бернар, после столь многих и напряженнейших трудов известных мужей, которые приложили свои таланты к толкованию вышеуказанного произведения, сам сделал попытку выпустить в свет том своих трудов столь огромного значения? Ведь если предки наши полностью и достаточно пролили света на сокровенные места этой книги, то я удивляюсь, с каким челом ты простираешь свои дерзновения на произведение, исследованное досконально? Если же тебе открылось нечто сокровенное, что ускользнуло от их внимания, я не препятствую и даже весьма одобряю твой труд. Но когда я старательно перелистываю как их соображения, так и твои измышления, я вижу, что ты не сказал ничего нового; наоборот, я нахожу чужие мысли, облеченные в твои слова. Следовательно, твои толкования представляются совершенно излишними. А чтобы никто не подумал, что я высказал нечто не подтвержденное фактами, я скажу о славной четверке истолкователей этой книги, а именно о греке Оригене, Амвросии Медиоланском, Реции Августодунском и Беде Английском. Первый из них, хотя и являлся, как говорит Иероним, победителем во всех остальных произведениях, в «Песне песней» превзошел самого себя. Второй же убедительною и ученою речью утвердил в нашем понимании взаимную любовь жениха и невесты. Третий рассуждал возвышенными устами о сложности книги. Четвертый же сложности ее разъяснил в семи книгах. Таким образом, после стольких и столь трудолюбивых мужей Бернар начинает вспахивать ниву, как будто бы наши предки оставили ее почти нетронутой.

Конечно, мы могли бы оставить в покое ночные труды краснобая, если бы не оказалось, что он написал скорее трагедию, чем комментарии. Ибо после того, как была обнародована часть труда, он вводит вдруг смерть своего брата²⁴, на описание похорон которого тратит почти две четверти книги. В нескольких словах я докажу, сколь неподходяще и неуклюже это там вышло. Знаменитая «Песнь» Соломона создана в мастерской святого духа и под видом жениха и невесты изображает брачный союз Христа и церкви. Итак, созвучными свадебным торжествам являются радости. Бернар же, преисполненный отвращения к темному содержанию или пренебрегая изречением апостола, советующего радоваться вместе с радующимися, выводит своего покойника на свадьбе, хотя написано: «Бог есть бог не мертвых, но живых». Итак, когда жених возлежит на персях невесты и дружки жениха и подружки невесты взаимно предаются радости, вдруг звучит похоронная труба. Пир переходит в печаль, музыка превращается в похороны. Трагедия прерывает свадебную радость. Ты оказался неразборчивым и неискусным кифаристом, ты, который привнес похоронные напевы на царский пир. Кому когда-либо снилась такая дикость? Мы привыкли смеяться над картинами, начинающимися с человека и оканчивающимися ослом. Перелистай, прошу, монументальные толкования этой книги у прежних талантов, и ты не найдешь никого, кто бы смешивал в произведениях этого рода печаль и радость. Поэтому золотая муза Реция Августодунского вещает так: «Должен быть соблюдаем обычай благородного дела, чтобы женихи и невесты танцевали под праздничную трубу». Ведь нельзя отвлекать дух к похоронам, когда веселье приглашает пирующих к свадебным песням. Но так как в нас нет никакого понимания таковой возможности или она еще ограничена, я обопрусь на благодать того, кто говорит в своем евангелии: «Без меня не можете ничего делать». «Конечно, найдется у меня подходящее слово, так как я верю в слово, которое было вначале у Бога». О глас, достойный католического учителя! О верный исповедник благодати! Правильно начертил себе прямую линию своего суждения мудрый муж, который отделил столь великим промежутком печаль от радости. Ты же, перейдя границы, которые положили отцы твои, обратил жалким образом песни в элегии, стихи в плач.

Если же у тебя не хватало знания отцов церкви, ты мог собрать также установления языческой мудрости. Ибо, когда Зевксис²⁵, превосходный художник, нарисовал изображение Елены²⁶, он не придал ей обезьяньих рук, или туловища химеры, или рыбьего хвоста, но тщательной отделкой человеческих членов открыл глазам всех нечто совершенное. Иначе непристойной и смешной была бы картина. Поэтому и Гораций в «Поэтическом искусстве» говорит:

Если бы вдруг живописец связал с головой человечьей
Конский затылок и в пестрые вырядил перья отвсюду
Сборные члены, не то заключил бы уродливо черной
Рыбой сверху прекрасное женское тело — при этом
Виде могли б вы, друзья, удержаться от смеха?²⁷

Искусство допускает, чтобы ты начал, что хочешь, но не допускает, чтобы ты присоединил любой конец к твоим начинаниям. Поэтому тот же поэт немного ниже писал:

...живописцам, равно и поэтам,
Всё дерзать искони давалось полное право.
Знаем! и эту свободу просить и давать мы согласны,
Но не с тем, чтобы дикое с кротким вязалось, не с тем, чтобы
Сочетались со птицами змеи, с тиграми — агнцы²⁸.

В твоем же произведении созданы пустые безжизненные образы, как причуды болезненных сновидений:

...нога с головой сочетаться не может²⁹.
...тот пурпурный лоскут, другой ли для большего блеска приставляется³⁰.

А кому-либо из защитников твоих можно ответить:

Я, как и вы, различаем забавную шутку от грубой;
Так же правильный стих и по пальцам сочтешь и услышишь³¹.

Чего же больше? Все «Поэтическое искусство» объявляет тебе заклятую войну. Ты должен был бы, согласно предписанию того же самого поэта, порождение твоего таланта предать молчанию на девять лет, так чтобы плохо отделанное произведение можно было опять подвергнуть переработке и позаботиться о том, чтобы ночной труд не пришелся бы тебе во вред. Во всяком случае ты должен был бы не спешить с его выпуском в свет, так как написано:

...всенародно заявленных слов ничем не воротишь³².

Мы хвалим в тебе, отец, силу таланта, но осуждаем незнание искусства. Поэтому-то древние утверждали, что талант неполноценен, если только он не привлекает к себе на помощь искусство. Хвалят остроты Люцилия и, однако, порицают его за то, что стих его хромает.

Энний³³ стихи сочиняет лживые и без искусства,
Хоть и богат он умом, но неискусен в стихах.

Среди них встречаются и такие:

Смертные все лишь жаждут того, чтобы их восхваляли.

Но так как даже «слепым и брадобреям»³⁴ ясно, что ты неправильно соединил сетования с брачными песнями, то мне хочется повнимательней рассмотреть самый трагический твой вопль.

Между прочим, если я не ошибаюсь, плачущая муза нашего оратора причитает следующим образом:

Ушел брат от жизни, а скорее, чтобы правильнее выразиться,
оставил смерть ради жизни. Брат, говорю я,
ушел, образец воздержания, зерцало нравов, вместилище религии.
Кто в будущем успокоит горюющего?

И немного дальше:

Бык ищет быка, считая себя одиноким, и выражает
чувство привязанности частым мычанием.
Бык, говорю я, ищет быка, с которым привык
тянуть плуги выей.

Конечно, эти слова, высказанные Бернаром, красивы и звучны, но он домогается оценки и славы за труды другого, ибо Амвросий в том сетовании, которое он написал своим нежным и сладким пером на смерть своего друга Сатира, высказал от слова до слова то же самое.

Бернар же в этих жалобах до того неистов, до того упорен, до того оживлен, что любому читателю становится понятным, что он изливает не искренние слезы, а только слова, звучащие подобно подлинным жалобам. Однако говорят некие бестолочи, увлеченные соблазнительной соразмерностью его речи, а именно те, которые любят словесную форму, но презирают душу смысла, что он пользуется столь возвышенным красноречием в своих причитаниях, что никакое современное красноречие не в состоянии с ним сравниться. О лживые судьи красноречия, которых, как пыль, поднимает словесный ветер с лица земли! Какая там сила мыслей! Какие сосуды разума! Весь целиком он истекает в словах, а смерть попадает в круговорот смехотворного силлогизма. Поэтому поэт говорит:

Как смешон кифарист, который вечно играет
Все на одной струне...

Пышная поросль слов заглушает посевы мыслей. Или, может быть, говоря одно и то же много раз, он хотел подражать Одиссею³⁵, о котором написано:

Он любил другим часто о том говорить.

Но не такими средствами воскрешается умерший, и не при помощи фокусов красноречия уготовляется жизнь мертвому. Поэтому прекрасно звучит двустишие одного поэта:

Тщетно вместо псалмов читаются глупые песни,
Было б полезней ему трижды «Помилуй мя» спеть.

А если он хотел рассеять свою скорбь красотами красноречия и средствами поэзии, то почему он не создал, по крайней мере, собственного отдельного произведения об этом? Не было у него недостатка в тех, у которых он мог бы заимствовать образец подобного содержания. Сократ свидетельствует о смерти своего Алкивиада³⁶ изобилием философского творчества. Платон провожает к могиле замечательной эпитафией юношу Алексея, для которого он составлял любовные песенки. Я умалчиваю о Пифагоре, Деметрии³⁷, Карнеаде³⁸, Посидонии³⁹ и остальных, выдающейся славой которых гордится Греция и которые, по свидетельству Иеронима, в различные времена, в различных произведениях пытались облегчить скорбь различных людей. Кроме того, я умалчиваю о вечно восхваляемом суждении Анаксагора⁴⁰, который, когда ему сообщили о смерти сына, подавив рыдания, сказал: «Я знал, что породил смертного». Наконец, оставив далекие нам примеры, обратимся к близким. Цицерон, величайший создатель римского красноречия, утешил себя выпуском книги на смерть своего сына, в которой он запечатлел, подобно сверкающим звездам, славные и достопамятные деяния из жизни великих мужей. Иероним излечивает скорбь, которую он испытал от смерти Непотиана, похвальным словом последнему. Амвросий, о котором я сказал выше, своим сладостным пером в двух книгах написал о смерти своего любимца Сатира. По образцу их и ты был бы должен соткать свое сетование, помня следующую народную поговорку: «По бороде соседа и свою равняй!». Но так как об этом мы поговорили достаточно и изобильно, настало время рассмотреть ту главу в той же книге, в которой ты измышляешь, что души имеют небесное происхождение. Тут я напоминаю тебе твои же слова: «Справедливо сказал апостол: „Наша жизнь на небесах"». Эти слова твои, если их внимательно рассмотреть, отдают ересью на вкус христианского мышления. Ибо если ты говоришь о небесном происхождении души только потому, что когда-либо она будет блаженной на небесах, то на том же основании берет на небе начало и тело, так как когда-нибудь оно будет блаженным на небе. Но эти слова [апостола] не имеют в виду данного понимания. Или, если ты приписываешь небесное происхождение душе потому, что она некогда родилась, т. е. была создана на небе, каковой смысл, конечно, вытекает из подобных слов, то ты впадаешь в лжеучение Оригена, который в книге «О началах», следуя учению пифагорейцев и платоников, полагает место рождения душ на небе. А так как дело дошло до упоминания о душе, уместно вспомнить о том, какие велись разнообразные споры относительно происхождения душ.

Философы, вождями которых являются Платон и Пифагор, на которых и ты опираешься в очень значительной степени, говорят, что когда-то первоначально души были созданы и скрыты в сокровищнице бога, что затем, по старой привязанности к жизни, они впали в темницу тел, и что, если они будут справедливо управлять телом, они опять возвратятся на колеснице заслуг к прежнему почетному положению.

И еретики стараются доказать, что душа является частью божественной субстанции, находя повод для подобного вымысла в том, что в «Бытии» написано: «И вдунул бог в лицо его, то есть Адама, дыхание жизни». Против них в немногих словах гремит Августин: «Говорится о том дыхании, которое одушевило человека. Оно производится им, но не создано от него, потому что дыхание человека не есть часть человека, и человек производит его не из себя самого, но вдыхая и испуская как дуновение воздуха». Были также некие, окутанные густым мраком невежества, которые бредили, что души появляются путем передачи от родителей. Опровергать этих означает, некоторым образом, подкреплять их нелепости.

После того, как три эти заблуждения, как бы противные разуму, были отсечены мечом ортодоксальной истины, святые отцы утвердили, что заново созданные тела наполняются заново созданными душами, согласно изречению евангелия: «Отец мой действует доселе, и я действую».

Следовательно, ты, уклонившись от стези спасительного учения, сокрушился о скалы философов. И в то время как ты отбрасываешь достоинства души, в цветах твоего пустого красноречия ты задешево уступаешь ей звездное происхождение. А если бы в сочинениях Петра ты отыскал подобное безумие, нет сомнения, что ты поместил бы его среди тех чудовищных глав, кои ты сам породил.

Теперь нам следует перейти к другим плодам твоего таланта. Спрашивает у тебя преисполненный спеси муж с римской выей, что и как надлежит любить. Ему ты отвечаешь так: «Обычно ты просишь от меня, Гаймерик, молитв, а не исследований», и немного дальше: «Ты спрашиваешь, что надлежит любить? Отвечаю на это кратко — Бога». Римлянин, этот жирный верблюд, сгорбившийся от галликанских доказательств, скачет через Альпы с намерением узнать, что надлежит любить, как будто бы подле себя он не имеет человека, который внушил бы ему понимание этого. И вот наш философ поучает его, что любить должно не добродетель, как то утверждает Хрисипп⁴¹, не наслаждения, согласно Аристиппу⁴², но Бога, как говорит истинный христианин. Конечно, это остроумный ответ и достойный ученого человека. Но какая отверженная бабенка, какой последний невежда не знают этого? Так философствуют старушонки в прядильнях. Так с насмешкою мы привыкли дивиться фразам Дагания. Из высказываний его я приведу кое-что для примера. Так, он говорит: «Я — сын своей матери; лепешки — это хлеб; голова моя толще моего кулака; когда наступил полдень, наступил и день». Отыщется ли кто-нибудь, у кого губы не содрогнутся от смеха после того, как он услышит столь смешные истины? Точно так же и когда Бернар сказал, что надлежит любить бога, конечно, он сказал истиннейшее и истинно достойное уважения слово; но для высказывания этого он открывал свой рот напрасно. Ведь никто и не сомневается в этом. Так и римлянин надеялся услышать нечто откровенное, а наш архимандрит провозглашает громко то, что в состоянии ответить любая деревенщина. Однако в то же самое время, сокровенно провозглашая, что надлежит любить бога, он поражает римлянина, который в папской курии научился любить не бога, но золото.

Далее он говорит о мере любви: «Мерой любви является любить без меры». Когда ты открыто возвестил, что должно любить Бога, ты напоил Гаймерика (ведь так ты назвал того, к кому ты пишешь) как бы напитком из молока. Ныне же ты внезапно поднимаешь его ввысь, когда говоришь, что мерой любви к Богу является безмерная любовь. Он спрашивал, что надлежит любить, в чем не колеблется даже самый скудоумный христианин. Каким же образом он сможет понять такую тонкость, что мерою любви к Богу является безмерная любовь? Тут, по-видимому, ты вещаешь нечто невозможное. Ведь твердо установлено то, что Бог одарен таким величием, что наша любовь к нему никоим образом не может равносильно соответствовать его достоинству. Каким же образом мы будем любить без меры того, кого не в состоянии любить с мерою? Каким образом, повторяю, будет простираться любовь сверх меры, когда она всегда остается ниже меры? Если же ты понял слова «любить безмерно» как любовь к тому, что не постигается соответствующей мерой любви, то грезы твои обещают смехотворное понимание. Следовательно, когда ты поучал, что Бога надлежит любить без меры, то, желая витийствовать, ты напустил тумана и изготовил нечто скудное и невозможное.

Насколько же правильнее поступает тот,
Кто не добивается ничего нелепого.

Так Иисус Христос, выражая через Евангелие свою меру любви, говорит: «Возлюби Господа Бога твоего от всего сердца твоего и от всего ума твоего и ото всех сил твоих». Здесь нет никаких прикрас красноречия, но только чистая истина выражена простыми и прямыми словами. Пусть здесь навострит уши твой римлянин! Перед этими словами да откажется верблюд от зоба гордыни, потому что Иисус здесь не возвещает ничего невозможного. Иисус, повторяю я, не окутывает света мысли мраком красноречия, как Бернар, который величие чтимого скрывает в облаках изысканного словоблудия. «Мудрый муж, — говорит Гораций, — мыслит, как получить свет из дыма, а не дым из пламени». На это Бернар обращает мало внимания, отводя словесным туманом от стези понимания то, что Иисус высказал проста и открыто.

Полную и насыщенную меру этих и подобных забав, Бернар, ты включил в недра твоих книжиц. Подвергнуть это критике, легко сможет тот, которого ученость сделала зрячим. Но если бы я захотел проследить это подробнее, то, конечно, величина моего труда отпугнула бы даже старательного читателя.

Итак, когда в твоих высказываниях встречаются столь большие бревна, почему ты стараешься превратить в эти бревна сучки Абеляра? Милосердное деяние заключается не в увеличении вины, но в уменьшении ее. Поэтому псалмопевец, когда он намеревался сказать: «Милосердие и суд воспою тебе, Господи», вполне справедливо предпослал суду милосердие, как бы желая сказать: «Безмерный Боже, я знаю, что ты милосерд и справедлив, но в одном мое спасение, в другом мое осуждение, и прежде всего и охотнее я желаю воспеть милосердие». Написано у Исайи: «И перекуют они мечи свои в плуги». Именно мечи должны быть перекованы в плуги, не плуги в мечи, потому что и дурные должны быть привлекаемы к благу легкостью исправления, и добрые не должны быть побуждаемы к раздорам суровостью наказания. Смягченный этими и подобными примерами, ты должен бы бы возложить Петра на своего осла, если Петр был изъязвлен заблуждениями, и таким образом возвратить его в жилище всеобщей веры.

Многие католики высказывали нечто, что можно им было поставить в вину, и, однако, они не были отнесены из-за этого к числу еретиков. Два положения высказал Иларий, борец против заблуждений, защитник церкви, в чем трезвая мысль церкви не согласилась с ним. Во-первых, он утверждал, что Христос в страстях не испытывал боли. Лионский пресвитер Клавдиан, христианнейший муж, столь же тонкий в обсуждении, сколь искусный в высказывании, опровергает это так: «Если Христос не испытывал в страстях боли, то он не претерпел истинно, а если он истинно не претерпел и т. д. ...» Во вторых, он утверждал, что бестелесное не может быть сотворено. На это говорит Клавдиан: «Следовательно, и душа, которая бестелесна, не сотворена, А если она не сотворена, то она не является творением Бога». Но из-за этого, как говорит тот же Клавдиан, знания учителя не уничтожают заслуг исповедника, потому что церковь прощает доброму сыну то, что он неосторожно рассудил умом человеческим. Но я не сомневаюсь, что если бы это сказал Петр, то твоя суровость и строгость присудили бы его к побиению камнями.

Также блаженный Иероним в книге против Иовиниана говорит о браке, в особенности в том месте, где он приводит следующее мнение апостола: «Является благом не касаться женщины». К этому Иероним прибавляет: «Если является благом не касаться женщины, то будет злом ее касаться. Ведь нет ничего противоположного благу кроме зла». Всякий, кто считает себя приобщенным к науке рассуждения, знает, что это доказательство — ничтожно. Ибо подобным же образом хорошо не есть мясо и не пить вина, но из этого не следует, что дурно есть мясо и пить вино. Некоторые, утверждавшие это, были причтены к еретикам. Однако, допустим, что касаться женщины, как говорит Иероним, является в известной степени злом. Сколь великая нелепость следует из этого, показывает сама последовательность рассуждения. Ибо если является злом касаться женщины, то является злом и сожительствовать с женщиной. Ведь не может быть, чтобы сожительство являлось благом, если прикосновение есть зло. А если сожительство с женщиной есть зло, плохо поступает всякий, кто сожительствует с женщиной. Следовательно, грешат женатые, пользуясь законно брачным сожительством, ибо, сожительствуя, также касаются женщины. Следовательно, для того чтобы женатые не поступали дурно, пусть они разлучатся с женами. Или, если будет необходимо сожительствовать, пусть они сожительствуют таким образом, чтобы не касаться женщин. Но это невозможно. Следовательно, наступает крушение брачного блага, которое божественный промысел уготовил для излечения смертного распутства. Ведь если брак не извиняет совокупления, то пусть мужья идут и наперебой приносят покаяние в том, что когда-либо они сожительствовали со своими женами. В другом месте той же книги Иероним еще суровее рассуждает о браке по поводу изречения апостола: «Лучше вступить в брак, чем сгорать от вожделения». Но если жениться является благом, то почему это сравнивают со злом? Ведь никто разумно не сравнивает зло с благом. Сгорать от вожделения, конечно, является злом, и вступление в брак есть благо по отношению к этому злу. А то, что является благом в сравнении со злом, не есть просто благо. Из этих слов Иеронима мы ясно усматриваем, что брак не является благом в абсолютном смысле. Следовательно, исчезает благо брачной жизни. Ведь благо брака, согласно Иерониму, является благом лишь потому, что сгорать от вожделения есть худшее зло, чем вступать в брак. Это суровое и горькое рассуждение взволновало многих верующих мужей и среди них сенатора Памахия, и горесть свою относительно этого они засвидетельствовали в письмах, обращенных к самому же Иерониму. А если бы Петр столь резко выступил против брака, конечно, Бернар вооружил бы на его погибель когорты тех, кто состоит в браке.

Августин, враг своих заблуждений, в книге «Отречений» допускает, что эти заблуждения должны быть исправлены. Лактанций⁴³, о котором сам Августин писал, что он ушел из Египта, отягощенный большим количеством золота, некогда пламенеющими устами защищал Христа против язычников, а впоследствии бредил кое-чем, противоречащим догматам церкви. Долго перечислять писания древних трактатов, которые не доведены до такой чистоты, чтобы в них не нашлось многого, что было бы вполне достойно розог исправления. Ибо истинно суждение апостола Иакова: «Во многом мы погрешили все. А если кто не погрешил в слове, тот есть муж совершенный».

Итак, если Петр погрешил в слове, то, судимый тобой, он должен был бы почувствовать скорее ласковое прикосновение милосердия, чем раздражение гнева. Справедливость требует того, чтобы ты вспомнил, что пророк Аввакум⁴⁴ говорил Богу: «Когда будешь гневен, вспомни о милосердии». Вот какое различие между гневом Бога и гневом человека. Когда гневается человек, то мысль о милосердии исчезает из его сердца. Когда же гневается Бог, в силу изобилия врожденной ему благодати, он вспоминает о милосердии; вспоминает, не забывая, тот, который гневается бесстрастно. Велик Господь наш, который, соблюдая высшее, не пренебрегает заботой о низших. Тебе надлежало бы стремиться к его подобию, идти всеми силами по его стопам, так чтобы углем, который ангел взял клещами с алтаря⁴⁵, ты смог бы очистить порочность уст Петра. Тебе бы следовало знать, что ты являешься человеком, склонность которого к проступку влечет к наказанию, а врачующая благодать может привести к прощению.

Хотя мы только бегло коснулись всего этого, однако чрезмерная величина моего произведения требует молчания. И так как усталый голос уже стремится к гавани отдохновения, то ради того, чтобы не пресытить читателя, да будет положен надлежащий предел первому произведению с тем, чтобы к изъяснению того, что мы обещали во втором⁴⁶, мы подготовились бы более усердно и так, как следует.